«Судьба нашей эпохи, - говорит в заключительной части своей речи «Наука как призвание и профессия» М. Вебер, - с характерной для нее рационализацией и интеллектуализацией и прежде всего расколдовыванием мира заключается в том, что высшие благороднейшие ценности ушли из общественной сферы или в потустороннее царство мистической жизни, или в братскую близость непосредственных отношений отдельных индивидов друг к другу» [3, с. 733-734]. Современный социолог религии Хосе Казанова, по-своему осмысляя этот процесс, назвал его приватизацией религии, имея ввиду ситуацию, когда религия перестает быть социально значимым явлением и перемещается в область частной жизни человека [7]. Так или иначе, можно сказать, что Вебер в этих словах сформулировал одну из возможных форм манифеста Модерна. На что указывает и современный биограф классика социологии Ю. Каубе, говоря, что «для него (Вебера – Л.В.)…важно было прежде всего дать свою интерпретацию модерна» [2, с. 242]. Стало понятно, что религия утрачивает свои мировоззренческие функции, а ее место занимает наука. Речь идет об изменении культурной парадигмы.

При всей кажущейся внешней успешности науки, в деле освоения окружающей действительности, происходят фундаментальные трансформации, касающиеся ее статуса, которые неизбежно повлекут за собой изменения всего облика культуры. Наука стала сегодня приложением к технике, оправдав одновременно и хайдеггеровское пророчество о бытии при технике [6], и юнгеровское «предостережение» о тотальной мобилизации [9]. Сегодня наука перестала интересовать как способ достижения Абсолютной истины ценной самой по себе. Наука превратилась в прагматическое занятие по поиску наиболее эффективных решений. Здесь может встать логичный вопрос о взаимосвязи фундаментальных исследований с прикладной наукой и техникой. Проблема эта может выглядеть следующим образом: если такая связь признается, значит и науке ничего не угрожает, ибо без существования фундаментальной науки невозможна и современная техника. Разрешение данной дилеммы возможно в нескольких плоскостях.

Во-первых, зависимость технического прогресса от достижений фундаментальной науки не является линейной. М.К. Петров когда-то указал на то, что вплоть до конца XIX в. связь науки и техники «не была осознана в сколько-нибудь связной формальной модели, и научная деятельность шла скорее по классу искусств и увлечений» [4, с. 308]. Более того, такие важнейшие для технического прогресса процессы как литье, пайка, сварка, изготовление красителей, химических реактивов и даже двигателей разрабатывались в сфере ремесел — среди ювелиров, художников и т.д. [4, с. 311]. Фундаментальная наука, бесспорно, вдохновляла и направляла «прикладные» исследования, однако делала она это, скорее, в качестве идеолога и пропагандиста. И когда ее (фундаментальной науки) убедительность в описанном качестве стала снижаться, уже сама привычная конфигурация техногенной цивилизации оказалась под угрозой.

Случилось это после Второй мировой войны. Послевоенная антипозитивистская философия науки все же надеялась обнаружить «гаранты» научной рациональности, если не на уровне верификации отдельных предложений, то, например, в области сравнения предсказательного потенциала теорий (К. Поппер), «позитивного сдвига проблем» в научно-исследовательских программах (И. Лакатос) и т.д. Однако, позднее, осознание непреодолимости зависимости эмпирического знания от теоретических построений у таких авторов как С. Тулмин или К. Хюбнер¹, заставило философов подвести своеобразную черту под вопросом о принципиальном отличии научного знания от любого другого в смысле его «объективности». С. Тулмин в связи с этим пишет: «Таким образом, и существительные (термины), и предложения научных теорий имеют скорее косвенное, а не прямое отношение к эмпирически идентифицированным объектам и явлениям. Устанавливая условия, при которых можно успешно применить тот или иной метод объяснения, ученый определяет (1) не то, «являются ли они истинными», а то, в каких эмпирических ситуациях предложения соответствующей теории имеют силу, и (2) какие эмпирические объекты считаются (а не «являются») примерами соответствующих теоретических сущностей» [5, 176]. В конечном счете, Курт Хюбнер в своей «Критике научного разума» сформулировал своеобразный «релятивистский приговор» науке: «1. Не существует абсолютных фактов или абсолютных фундаментальных установлений, на которые могла бы опереться наука. 2. Нет также и необходимых оснований для утверждения о том, что наука в своем развитии непрерывно улучшает и дополняет представление о неизменных, имеющих одно и то же эмпирическое содержание объектах. 3. Нет оснований полагать, что наука в ходе своего исторического движения подходит все ближе к некоей абсолютной, свободной от теоретической нагруженности, истине…» [8, с. 159].

В этой связи следует вспомнить о феномене «постправды». Слово «постправда» было признано в 2016 году Оксфордским словарем словом года [10]. Оно обозначает ситуацию, при которой невозможно окончательное обоснование («верификация») каких бы то ни было положений. Изначально связанная с развитием социальных сетей и «электронным средневековьем» - воскрешением непосредственного общения, как когда-то в храме или на площади, с тем существенным отличием, что пространство этой «площади» расширено социальными сетями и мобильным интернетом до размеров планеты — ситуация постправды легитимировала существенные культурные и политические изменения. Конкуренция истин бросила тень на авторитет универсального (просвещенческого) разума как инструмента поиска абсолютной истины вместе с его символом веры в универсальную историю, прогресс, ценности и т.д. Кроме того, в глобальном мире начался активный процесс формирования «субмиров», исповедующих «свою истину» - политических мегаобразований, пытающихся не только сформировать собственное понимание центральных цивилизационных смыслов, но и с помощью СМИ и технологий массовой коммуникаций навязать это понимание как можно большему числу адептов [1].